Полоса для мира — первые 12 часов

Пролог

Эта история намеренно держится в «первых двенадцати часах после Армагеддона». Признаки — простые и тихие: сирены не перезапускают, ленты новостей застыли на вчера, из больших систем живы только те, что нужны людям прямо сейчас — вода, «холод», полосы, короткие слова. Никаких речей; только порядок, который не требует аплодисментов.
Важно и другое: эти первые часы почти не отличаются от последних часов «прежней системы». Те же руки, те же процедуры, те же чек-листы и рукава по ветру. Разница — в векторе. Раньше всё это держало «сегодня до вечера»; теперь — «завтра и дальше». Раньше спорили «свет или вода» — ради привычного комфорта; теперь выбор делается ради жизни. Раньше правила нужно было «продавать» голосом начальства; здесь правила принимают, потому что они служат ближнему.
Поэтому в кадре нет героизма — только дела, которые складываются в мост. Перековка — это не про железо, а про голос: тот, кто вчера говорил «по другую сторону», сегодня держит ту же полосу теми же словами, но для другой цели. И меловая надпись на дверце — не украшение, а память о том, что порядок теперь работает на мир, а не на гонку.
Если вы искали «объяснение» — вот оно, самое короткое: это первые часы «после», которые ещё дышат логикой «до». И именно поэтому они понятны. А дальше — строить дома и жить в них.

00:12. Тишина после сирен

Сирены в Мохаве не сломались — их просто не завели второй раз. На крыше диспетчерской ветер шуршит под алюминием. На табло застыл вчерашний «LAS 05:38»: часы идут, новости — нет. Так выглядят первые часы: мир виден, но жилу данных перерезало. Да и новостей больше нет, как и другой лжи, рекламы и пропаганды.

Макс Добрянский стирает пальцем пыль с дверцы шкафа и пишет мелом: D0 / T+00:00. Не примета — отметка смены: мы здесь.

Внутри пахнет нагретым пластиком и смазкой. Он включает аккумуляторный ввод — панель загорается вполнакала от ещё тёплого UPS. Жалюзи поднимает вручную. Полоса‑08 — чёрная лента. Вдоль кромки дрожат огни от АКБ — фары пикапов, запитанные от батарей списанного броневика. Тихо, экономно и достаточно.

Глоссарий на ходу: огни от АКБ — кромочные огни из автомобильных фар; держи коротко — в эфире только то, от чего что‑то делается; молчаливая процедура — чек‑лист руками, без слов.

«Тихий стол»: карандаш, бумага, две портативные УКВ, батареи в плёнке, нож, изолента. За окном висит рыжий рукав — флажок по ветру — неподвижный.

В дверях появляются трое подростков в жилетках.
— Мы «холод». До полудня, — говорит девочка.
— Хорошо. «Холод» — всё, что нельзя нагревать: медикаменты, детское питание, плазмозамещающие растворы. Сумки и списки — тут. Быстро, но без бега. Если рукав заломит — в ангар, глаза закрыть, считаем до пяти.

Эфир чист, как новая чашка.
— Мохаве‑Башня к «Югу». Контроль.
Тишина — рабочая. Первый слот (окно времени для посадки/взлёта) на подходе.

Он ловит себя на старой привычке — обрезать болтовню в эфире как ножом. Раньше — из нетерпения. Сегодня — чтобы никого не резанул ветер. «Коротко» вдруг оказалось формой заботы.

---

01:03. Перековка

Обломок мачты — распорка, двутавр — петля, ремень безопасности — стяжка. Посадочный маяк дрожит. Макс снимает с рукава военной куртки что нашел на стуле, выцветший шеврон, подкладывает под хомут — ткань съедает вибрацию. Вчера за это посадили бы на гауптвахту за неуважение к воинской чести. Сегодня — правильно.

Саймон, сухощавый караванщик, несёт новость:
— «Хонда» нашлась, генератор. Пахнет лаком – новая еще совсем, счётчик — ноль.
— Сначала вода. Свет — позже, — отвечает Макс.

Саймон идёт к цистерне: рукав, манометр, стравить воздух. Насос пикапа «ест» сорок ампер и льёт литры каждую минуту — сейчас важнее прожекторов.

Дети собирают холод‑линию. Синие блоки — на два часа, белые — на четыре. Бокс «инсулин» на тележке. Списки чистые, без помарок — утро первого дня.

В восточной стороне вспыхивает «уголок»: две легковушки ставят фарами перпендикулярно кромке — точка касания. Импровизация из живого: маркер «это происходит сейчас».

---

02:45. Слот №1

Эфир щёлкает:
— Мохаве, «Альфа‑7», «С‑208». Один заход, горючее двадцать, везём «холод». Слот.
— «А‑7», ВПП 08. Слот «3‑0»: посадка 03:10. Коротко.
— Принял «3‑0».

Макс жирно пишет 03:10, стрелку к рампе: «холод — детям».
Саймон — большой палец вверх: напор есть.
Девочка — тетрадь: получатели отмечены.
— Придут вне списка?
— Если есть угроза жизни — отдаём, спрашиваем потом. Иначе — по списку. Правило честнее нас.

Телефон ловит сеть, но не грузит ни пикселя. Мир виден, жилу перерезало — первый день.

---

03:10. Касание

«С‑208» пересекает кладбище лайнеров — свежие следы шин ещё не замело — и садится без позы. До рампы подкатывает не глуша: горячая разгрузка. Лёд в боксах звенит твёрдо — утро первого дня.
— Инсулин — сюда, детское — со мной, — девочка.
Бортмех кивает: «коротко» понимают везде.— Вода пошла, — Саймон. — Запас через пятнадцать.Старик с белыми усами садится на складной стул; ладони — лодочкой у глаз. Смотрит на огни, как на живых.

— Летали? — спрашивает Макс.

— Механик. Мире́мар. Где теперь — кто знает. Руки помнят.
— Ваш слот — работа. Щёлкните створки: их качнёт.

Он поднимается без суеты — уже «в смене».

---

04:22. Пыль на горизонте

Сначала — запах сухого железа. На сопках — светлая бахрома. Рукав дёргается дважды и замирает. Макс пишет: WASH 30 — снизить интенсивность на 30%, увеличить интервалы, готовить площадку. (WASH = washout — «смыв» графика.)

— Саймон! Караваны в линию. «Кромка от машин».
— Принял. Джипы — влево, пикапы — вправо, ближний внутрь.

Двое меряются «кто старше», но побелённый HOLD SHORT и раскрытые ладони Макса расставляют всех без слов: правило сильнее воли — особенно в первый день.

— «Холод» — внутрь, — Макс детям. — Снаружи только то, что отдаём за минуту. Если крыши щёлкнут — уши, рот, глаза закрыть, до пяти, потом бежать. Бояться — нормально. Бежим по команде.

Они кивают серьёзно — уже как взрослые.

---

06:05. «Перекованный» эфир

Резервная частота щёлкает чисто:
— «Юг», приём. «Север». Полоса готова: один приём, один выпуск. Огни — от АКБ. Рукав жив. 030/6.
— «Север», через 25 примете «Б‑9», «Ан‑28»: три тонны воды, «холод», два добровольца. Слоты — по моему графику.
— Готовы. Параметры?
— ВПП 12, курс 116. Ваш ветер. Слот «3‑0» после моего «С‑208» на вылет.
— Принял. «Б‑9» ко мне.

Паузы у «Севера» стоят там, где надо. Имя всплывёт позже. Достаточно, что он держит правило.
— Пыль подойдёт — щётки держите.
— Уже гоняю круг.

---

07:10. Безмоторная

Хрипит второй борт:
— Мохаве, «Чарли‑3», «С‑172». Мотор молчит. Высота полторы. До «восемь» — двести с хвостом. Прошу прямую…
— «Ч‑3», 08 свободна. Кромка справа — по огням. Держите 75. Не доберёте — площадка перед рампой чиста. Скажете «на глиссаде» — дальше молчу.
— На глиссаде.

Жест детям — отойти от кромки. Саймон гасит один ряд — остаётся «нитка». Самолёт выходит тихо, как птица; в тишине звенит боковой ветер в руле направления. Касание чуть раньше, но чисто. Пилот сидит, сцепив руки, смотрит на огни, как на людей.
— Быстро, — Саймон.
— Лишние слова — минус полоса, — Макс.

У пилота дрожат пальцы, когда он вынимает ключ. Он кивает через стекло — «спасибо» губами — и долго не снимает наушники, будто там ещё держится мир.

---

07:40. Свет или вода — решено

К рампе катят генераторы. Мужчина в бейсболке кипит:
— Свет людям нужен!
— Свет — третьим, — Макс. — Сначала вода, потом «холод». Хочешь больше света — принеси больше воды. Холодильники — неприкосновенны: там инсулин.

Мужчина моргает — и уже крутит рукоять у цистерны. Спор превращается в работу. Дети не отвлекаются: «инсулин — 7:55», «антибиотики — 8:10». Строки ровные, маркер свежий. Две мамы с младенцами — рядом; холод сумок ощутимо тянет воздух

— Через семь — замена льда, — девочка Саймону. — Держи коротко. — Есть, шеф, — бурчит тот, но улыбается.

---

09:12. Учёт живых

Карточки на «тихом столе»: имя, откуда, контакт, к кому; сверху — номер слота. Очередь справедливая — значит, спокойная.

— Я механик. Мире́мар, — старик. — Щётки и створки — мои.
— Ваш слот — работа. Тень — там.

Он уходит и уже через минуту стучит киянкой по разболтанному пальцу. Шум пыли за дверью похож на сухую крупу, пересыпаемую из мешка в мешок. В этом звуке легко думать о порядке.

---

10:10. «Очиститель» из пикапов

Пока окно чистое, Саймон ставит три пикапа борт к борту. На бамперы — щётки из резиновых матов и метёлок, стянутых ремнями.

— Два круга по кромке, — Макс. — Скорость — быстрый шаг. Рукав ляжет — в тень.

Колонна идёт вдоль огней. Узкая полоса пыли поднимается за машинами, но к лампам не липнет — маты собирают мелочь, бетон остаётся чистым. Смешно и профессионально. Старик идёт рядом, киянкой поджимает стяжки.
— Думал, уже не увижу, — говорит он. — Полосу, которую держат не словами.
— Полоса любит простые инструменты, — отвечает Макс.

Вторая колонна идёт по рулёжке: два старых «чероки», один «Рам». На капоте первого — прикрученная дверца от шкафчика: «плуг» для мелкой пыли. Перековка без комментариев.

---

10:27. Пыль стеной

Рукав ложится горизонтально, огни дрожат.
— «Север», пыль через три. «Юг» закрывается на восемь. Поток — на вас.
— Принял. У нас чисто.

Створки хрустят, как зубы. Темно. Термосы и сумки холодят воздух.
— Одно правило, — Макс. — Лишняя фраза — горсть пыли в лёгких. Говорим только то, что делает дело. «Коротко» — это забота.

Он идёт вдоль АКБ. Один уголок бьётся в такт — может перерезать изоляцию. Макс подкладывает второй шеврон. Точно бы посадили бы еще вчера. Перековка прямо в бурю.

Дети сидят молча, руки на сумках — как на поручнях. Старик исправляет скрип створки — кусок резины под язычок — и скрип исчезает, как шорох в рации после настройки.

Через восемь минут ветер садится. Ещё две — на технику. Рукав держится. Огни живут.

---

11:03. «Север» берёт поток

— «Юг», беру ваш поток. «Ан‑28» у нас. Через двадцать уйдёт к вам с водой и людьми.
— Принято. Слоты — по «Югу». Мы держим кромку.
— По «Югу», — подтверждает голос.

Это не поддакивание — подписка под правилом. Макс вспоминает учения: зелёный свет в палатке, спор «вода против генераторов», чужой голос, раздражающе точный. Сегодня этот голос держит систему. Имя пусть само встанет.

Пока «Север» ведёт поток, дети меняют лёд: тёплые блоки — в ящик, холодные — в сумки; шуршит липучка, пластик звенит, воздух трахтит от морозного пакета. Это музыка сегодняшнего дня: вода, холод, короткие слова.

---

11:48. Сходятся дорожки

«Ан‑28» садится ровно. Пилоты — высокий с морщиной у правого глаза и коренастый — пьют воду и улыбаются как дети, впервые попробовавшие чистый снег.
— И у нас теперь тоже пишут: D0 / T+00:00. Думали — ваш код.
— Не код, — говорит Макс. — След. Чтобы помнили, с чего начали.

Воздух в ангаре пахнет не гарью, а тем же металлом, что дышал на рассвете в начале дня, прогретым солнцем и спокойствием. На открытой кромке свет ложится полосой — такой мягкой, что даже старик у дверей улыбается без слов.
Он поворачивает лицо к ветру.
— Слышите? Птицы.
И правда — где‑то вдалеке коротко свистит скворец, как тогда, в первые минуты тишины. Люди поднимают головы, будто проверяют, не привиделось ли. Никто не смеётся, просто молча улыбаются.

Саймон кидает жестянку под ногу и говорит почти шёпотом:
— Живём.
Макс кивает. В этот раз не как командир — просто как человек, которому больше не нужно объяснять, зачем.

Ветер трогает рукав — плавно, без порывов. Звук лёгкий, как дыхание мира, который только что проснулся.

Высокий пилот на секунду задерживает взгляд на руке Макса — на шраме от старого ремня парашюта. И он, и Макс делают вид, что не заметили: есть темы, которые говорят сами собой. Военные бывшими не бывают.. Теперь бывают.

---

12:00. Перекованный голос

Эфир чист, будто выдохнули весь прошлый век — от пыли, страха, рекламы и крика. Он звенит, как свежий металл после ковки.
— «Юг», просьба. Закрепите нас как второй аэродром. Работаем по вашим слотам, ваши правила — наши, — голос Артёма звучит спокойно, почти радостно.
Макс улыбается.
— С этой минуты вы — часть моста.
— Принято. Макс… Если помнишь. Это Дюваль. Боб Дюваль.
— Помню.

И на секунду в наушниках — только дыхание. Не сигнал, не шум. Дыхание живого человека по ту сторону эфира.

Саймон ставит термосы, дети делят печенье. Кто‑то смеётся, неловко, но по‑настоящему.
Воздух прозрачный, как до грозы. Даже приборы на панели мигают в такт человеческим голосам.
Солнце ложится на табло, будто само пишет: МОСТ ОТКРЫТ.

На миг Максу кажется, что свет мигает по‑особенному — три коротких, две длинных. Его личный знак. Так он будет знать, что всё живо.

Фраза уходит в эфир чистой водой. Дети толкают тележку с «холодом» к рампе. Старик улыбается глазами: рукав ровный, огни — живы.

---

12:15–12:30. Мост открыт

Девочка из «холода» ставит новые блоки, пар от талого льда идёт вверх, как дыхание тепла.
Пилоты, волонтёры, дети

Он берёт мел и внизу дописывает тихо: «Будут строить дома и жить в них…»

Религия: нравственное руководство или философия? Почему разум без совести превращается в игру понятий, а вера без разума — в ритуал.

 

Многие путают философию с религией. Но между ними больше различий, чем кажется. Философия — это попытка человека объяснить мир через размышление. Религия — стремление понять Творца и жить в согласии с Ним.

1. Где граница между мудростью и ритуалом

Философия (от др.-греч. φιλοσοφία — «любовь к мудрости») — это поиск общих принципов бытия, законов природы и разума. Её цель — познать устройство мира и место человека в нём.
Но в сознании многих религия давно превратилась в схоластику — систему догм, где смысл подменён формой, а истина ритуалом. Средневековая церковная философия, опираясь на методы Аристотеля, пыталась логикой доказать веру, но нередко скатывалась в пустую игру понятий. Рациональный метод, созданный для исследования мира, превратился в оправдание церковных догматов.

Как сказал Стив Джобс, отвечая на критику своих идей:

«Самое обидное в том, что вы в чём-то правы».
Так и здесь — сама попытка соединить веру и разум не была злой. Но когда вместо стремления понять Бога осталась формула, религия потеряла живую силу.

2. Когда вера становится пустой

Там, где духовное просвещение заменяют обряды и таинства, возникает вакуум — и его заполняют человеческие теории. История это доказывает. Сменялись идеологии, монархии, демократии, торговые уклады — но человечество так и не научилось жить в мире и гармонии.
Причина проста: без нравственного основания, данного Творцом, человек снова и снова строит Вавилон, где всё рушится под тяжестью гордыни.

3. Может ли вера быть философией жизни?

В основе подлинного христианства лежит не таинство, а понимание. Не культ, а любовь.
Когда Иисуса спросили:

«Учитель, какая заповедь в законе самая важная?»
Он ответил:
«Любите вашего Бога Иегову всем сердцем, всей душой и всем разумом. Это — первая и самая важная заповедь. А вторая подобна ей: любите ближних, как самих себя» (Матфея 22:36–39).

И добавил:

«Во всём поступайте с людьми так, как хотите, чтобы они поступали с вами. В этом суть закона и книг пророков» (Матфея 7:12).

Это и есть философия жизни — не умозрительная, а практическая. На ней строится общество, где любовь к Богу и уважение к ближнему не декларируются, а проявляются в делах.

4. Почему схоластика ведёт в тупик

Схоласты пытались объяснить Библию с помощью логики Аристотеля. Но человеческая логика не может постичь замысел Бога.
Это всё равно что пытаться есть суп штыковой лопатой: формально инструмент есть, но результат — ноль. Так и теология, лишённая духовного основания, становится бесплодной.
Пример — учение о Троице, закреплённое на Никейском соборе по инициативе императора Константина. Концепция «триединого Бога» противоречит самому духу Библии, где Иисус ясно называет Иегову своим Отцом и Богом. Христианство, вышедшее из иудаизма — религии строгого монотеизма, — не нуждается в арифметике богов.

5. Живая вера как нравственный путь

Философия ищет истину через ум. Вера живёт в истине через поступки.
Христианство, основанное на учениях Иисуса, не противопоставляет разум и веру — оно подчиняет разум нравственности. Его принципы универсальны: любовь, справедливость, милосердие. Они не устаревают и не зависят от культуры или эпохи.

Такое христианство — не догма и не формула. Это руководство к действию. Это философия, в которой смысл не нужно выдумывать — он уже дан.

---

Философия ищет истину, а вера живёт в ней

Умер ли Бог?

 

Бог умер

«Если Бог есть, почему Он допустил Бучу?»

Этот вопрос звучит снова и снова —
в разрушенных домах,
в школах, где пахнет гарью и лекарствами,
в городах, где люди перестали узнавать друг друга.

Так же спрашивали в Руандe.
Так же — в Беслане.
Так же — во всех местах, где человеческое сердце теряет надежду.

И ответ почти всегда один:
Бога нет. Он умер. Или Ему всё равно.

---

Означает ли боль отсутствие Отца?

Но когда ребёнок ослушался отца
и потом плачет от боли —
означает ли это, что у него больше нет отца?

Может быть, это не Бог ушёл от людей.
Может быть, это мы сами вышли из дома,
громко хлопнув дверью.

---

Когда вера в Христа подменяется религией

Сегодня на земле происходит многое,
что наполняет сердце Христа
не только печалью,
но и негодованием.

Храмы, которые должны быть пристанью,
становятся штабами поддержки войны.
Священники, которые должны учить любви,
благословляют оружие.

И людям кажется — Бог умер.
Но умирает не Бог.
Умирает вера в настоящего Христа.

«Вас изгонят из синагог, и придёт время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что тем служит Богу».
(Иоанна 16:2)

«Покиньте её, мой народ, чтобы не быть причастными к её грехам...»
(Откровение 18:4)

История повторяется:
те, кто называют себя служителями Бога,
преследуют тех, кто говорит Его словами.
«Вавилон Великий» жив, только сменил облачение.

---

Вернуться к простоте Евангелия

А что если вернуться к простоте Евангелия?
Без политики, без символов, без фанфар.
Учить христиан тому, чему учил сам Христос.

«Вы слышали, что сказано древним: “Не убивай”.
А Я говорю вам: всякий, кто гневается на брата своего, подлежит суду...»
(Матфея 5:21–24)

Христос не призывал защищать Бога мечом.
Он показал, что Бог — это любовь,
которая способна удержать меч.

И пока священники окропляют оружие «святой водой»,
они не служат Богу —
они хоронят Его.

---

Когда Бог воскресает

Когда человек перестаёт любить ближнего,
Бог для него действительно умирает.

Но каждый раз, когда кто-то,
вместо проклятия,
выбирает прощение —
Бог воскресает.

Солдатское пюре

 

Посвящается всем солдатам которые погибли в мирное время. Не на поле боя, а в казарменном туалете, забитые до смерти. Тем кто "случайно" упал с турника, тем кто не выдержав издевательств побратимов сбежал из армии и попал в дисциплинарный батальон. Тем кто "неосторожно" обращался со стрелковым оружием и погиб от пулевого ранения в грудь. Тем кого отдали в качестве "священного долга" перед родиной и опозорили их имя

 Начальник столовой, старший прапорщик Фадеев, выстроил наряд в главном зале столовой. Такое начало вечера, да и всего суточного наряда не предвещало ничего хорошего, потому что прапор славился жестокостью и изощренным солдафонским хамством. Он никогда не кричал и в гневе никто его не видел, однако он так искусно материл и унижал спокойным тоном, что гнева и не надо было чтобы его не прозвали Иродом. Матерщина в армии – дело привычное, но Фадеев был виртуозен в этом как джазовый музыкант. Казалось, что все что рассказывают в армейских анекдотах про прапорщиков воплощено в одном человеке. Человек он был грузный, всегда ходил с бейсбольной битой и бил солдат без причины, для профилактики. Поэтому его ненавидели и боялись одновременно. Боялись, значит уважали? Нет, просто ненавидели. И просто боялись. – Так, обезьяны, сейчас идем на овощной склад получать картошку – завтра утром пюре бригаде будем варить. Не дай бог кому-то стырить хоть картошечку. Я заступаю с вами. Буду все выдавать, проверять и бить беспощадно если кого найду ночью спящим. Все понятно? Прапорщик шел вдоль шеренги солдат и смотрел каждому в глаза. Когда он проходил мимо, за ним облегченно выдыхали - пронесло. Вдруг, остановившись около Кукса, Юрки Куксенко, он развернулся и правым носком берца ударил по голени Богдана. Удар по кости голени болезненный, поэтому Богдан сразу вскрикнул и его руки кинулись к горевшей от боли голени. На штанах трехцветного камуфляжа появилось пятно четвертого цвета, багряного. Никто не решился глянуть, все уставились невидящим взглядом перед собой. У Богдана выступили слезы. – Это чтоб вы понимали, чем пахнет если что. – Сказал начальник и ударил обалдевшего от увиденного Кукса по бедру битой. Юрка осел и скорчился. – Все, идем, шагом марш, малолетки. Вставай, сынок, картошка сама себя не принесет, надо бригаду кормить.

 Около склада уже ждали. Около десятка солдат и несколько офицеров. Декабрь выдался дождливым, а сегодня под вечер еще и мороз ударил. Потом снова дождь, поэтому поверх льда стояла вода отчего было очень скользко. Носилки вмещали по 100 кг картофеля, а овощной склад в подвале. Ступени, покрытые мокрым льдом, внушали опасение, но нет задачи непосильной для солдата, особенно когда перед тобой Ирод с битой. Со времен Первой мировой солдат выталкивали из окопов исполнять священный долг свистком и штыком. Хочешь, не хочешь – выйдешь в полный рост, и вынесешь по мокрым обледенелым ступеням. Итого, на 1200 солдат, не считая офицеров и прапорщиков вынесли 600 кг картошки, то есть 6 носилок. Фадеев приказал остановиться рядом с его машиной и сказал высыпать первые носилки в багажник. Так осталось 500 кг, то есть по полной норме уже на 1000 человек. Или 200 солдат останутся без завтрака, или завтрак будет меньше. Ну да ничего, дело привычное.

Пока Максим и Федька опрокидывали носилки в прапорский багажник, где уже лежал минтай с чернильным клеймом "1965 год СА", подошел старший лейтенант Козодуб, командир 2-й батареи артиллерийского дивизиона с клетчатой сумкой и протянул Ироду несколько купюр. Старший прапорщик глянул на него, чуть наклонил голову вбок и сморщился. – Товарищ старший лейтенант, ну что вы, мне же еще солдат кормить… Офицер понял, что мало, но после короткой паузы потянулся к карману бушлата за деньгами. Пока прапорщик и офицер пилили картошку, на остальные носилки накинулись солдаты. Кто для себя, кто для дембелей – у кого как. С голодом ты борешься сам, а вот с дембелями сложнее. Если им вечером, особенно на стодневку, не пожаришь картошки, то бороться придется не только с собственным голодом, но и со сном, так как дембель такого не простит, но еще и накажет с другими, потому что дембеля в таких случаях наказывают все подразделение – групповая повинность – чтобы солдатику втолковали что нельзя так обращаться с сослуживцами и подводить других солдат, надо чтить традиции и соблюдать порядок в казарме. И так по кругу. Сегодня ты "рожаешь" сигареты с фильтром, жаришь картошку, подшиваешь воротнички дембелям, потом ты принуждаешь к этому следующее поколение. Как ты этого будешь добиваться – твое дело, однако традицию надо соблюдать. Таков порядок в казарме.

 Ирод увидел, что солдаты увидели, что он отвлекся и чем это обернулось и в несколько шагов оказался рядом с носилками. Бита летала так что разве что не свистела. Получали все, и те, что несли носилки, и те, что таскали из них. Виноваты были все. Одни в том, что крали, другие в том, что позволяли. Неважно было что если не дать, то по возвращении в казарму после наряда, тебе устроят "темную", будешь отжиматься на кулаках пока не упадешь, а потом еще, когда придешь в себя. Дембеля устроят несколько болезненных и унизительных видов наказания, ну и чтобы развлечься. Выбор невелик: или сейчас получаешь битой, или не спишь ночь после самого тяжёлого наряда

 Чтобы наряд ночью не спал прапорщик в 3:30, когда его разбудили с донесением что картофель почищен, открыл кран с холодной водой и лил пока уровень воды в цехе не поднялся примерно на 6–7  сантиметров - "солдат обязан стойко претерпевать все тяготы и лишения воинской службы", так гласил первый пункт воинского устава и прапорщик это обеспечил на отлично.

 И вот - пюре солдатам - завтрак. Подразделения, построенные в колонны по трое перед столовой, ожидали каждое свою очередь. В столовую в верхней одежде заходить было нельзя, поэтому из казармы шли без бушлатов и рукавиц. Хорошо если повезло прийти в числе первых, так меньше мёрзли в очереди на улице. Но если замешкались, ни нательное белье, ни хлопчатобумажный камуфляж с шапкой от зимы без бушлата не спасали. К месту выдачи еды солдаты были уже не только голодные и замёрзшие, но и обозленные. Именно такие солдаты и стояли сейчас толпой перед Богданом и Мишкой Кожевниковым которых поставили на раздачу. Опасности тут были примерно те же что и при выносе картошки со склада, разве что мокрого льда не было. Толпа голодных злых солдат спереди, Ирод с битой сзади. Зачем тут товарищ старший прапорщик? Из 600 кг картофеля для пюре на 1200 человек к утру осталось лишь 300, то есть всего 15 20-литровых походных баков. Надо было следить чтобы хватило всем и никому не дали лишнего. Куда делись 300 кг картошки за ночь? Помните первые 100 кг в багажник начальника столовой? Это было начало. Дальше были офицеры, солдаты готовили на стодневку для дембелей, очистки и вероятно при варке уварились в других направлениях ещё почти 100 кг. На утро начальник столовой доложил дежурному по части о краже картофеля нарядом, а дежурный по части поставил в известность всех дежурных по подразделениям об очередной краже нерадивым нарядом из общего котла бригады картофеля, минтая и сливочного масла. Те на утренней зарядке сообщили личному составу о том, что их сослуживцы хреново к ним относятся раз спёрли и, наверное, продали столько продуктов. Поэтому перед двумя поварами на раздаче стояли голодные, замёрзшие и ненавидящие наряд по кухне те, кому предстояло заступать в тот же наряд вечером готовить пшеничную кашу с котлетами на следующий завтрак.

 Накладывали к котелки по одному черпаку пресной водянистой пюрешки.

-        Сука, клади нормально, сам нажрался ведь за ночь!

-        Киря, ты чё, клади нормально!

-        Мишаня, дай ещё немножко…

-        Кожан, я тебя вечером убью на параше если не положишь нормально

-        Козлы, где масло вообще!?

-        А рыбы чего нет!? В меню написано, что пюре с жареной рыбой!

Богдан и Миша переглядывались, стараясь не слышать голосов. Все равно ничего не сделаешь.

-        Бодя, друг, дай ещё черпак, пожалуйста. На Богдана умоляюще смотрел его друг Димка Пивоваров. Кажется, он ещё больше похудел, форма на нем совсем обвисла. Впалые глаза, тонкая длинная как у грифа шея с большим кадыком. Когда Димка сглатывал, его кадык привлекал к себе все внимание. Высокий тощий сутулый Димка и его огромный острый кадык, вот что Богдан сейчас видел перед собой.

-        Бодя, Нештяк забьет меня если я ему еды не принесу. У него стодневка, ты же знаешь, ему не положено в столовую ходить, а вчера я ему картошечки пожарил, так он мне поспать дал. Выручи, а то сил нет уже терпеть.

-        Вы чё тут трепитесь, духи!? Послышался голос слева. Около выдачи хлеба, подальше от Ирода стоял Леха Соколовский, ефрейтор, то есть по-новому старший солдат. Сам он не выдавал, но стоял почему-то без работы довольный и сытый по виду.

-        А ты не дух, что ли? Почему не работаешь? Утром появился, куда исчез?

-        Мне не положено работать

-        С чего это? Дембелей нет так ты дембелем прикинулся?

-        Меня этой ночью в черпаки перевели, так что духи, работайте давайте!

-        А за что ты переводился, Сокол? Ты же в наряде, тут нет ничего.

-        Не ваше дело, суки! Работайте давайте! Богдан, Миша и Димон переглянулись, но выяснять что к чему было некогда. Богдан снова увидел кадык Димки и потянулся положить ему второй черпак картошки. От боли в глазах потемнело и черпак выпал из руки Богдана. Удар битой Ирода пришелся между шеей и правым плечом.

-        Сынок, ты что, кого-то голодным оставить хочешь? Услышал Богдан слева. - Или приказ дежурного по части ты не понял: один черпак одному солдату? - Виноват, товарищ прапорщик, - промямлил Богдан, пытаясь справиться с болью. Левое колено вонзилось в пол - Ирод сзади ударил Богдана под колено и так и стоял, пригвоздив колено к бетонному полу столовой. - Товарищ старший прапорщик, сученок, прошипел начальник.

-        Киря, жрать давай, козлина дикий! - послышался голос с другой стороны прилавка. Богдан встал. Димки уже видно не было. Рука уже могла двигаться, и Богдан взял чистый черпак из ящика. Боль в руке, боль в голени и колене, непонятка с Соколом, унижение Иродом на глазах у других и исчезновение Димки разрывали мозг и душу Богдана. Хотелось плакать и кинуться на всех с черпаком и убить их всех. Но перед ним стояли голодные, замёрзшие и злые сослуживцы, которые ничего не хотели знать или перейти за картошкой к Мише.

 В столовую вбежал посыльный из штаба и закричал что дежурный по части приказывает всем подразделениям бежать на плац для построения и объявлений. Фадеев ударил битой по столу раздачи и приказал остановить выдачу еды. Солдаты взревели, но он поднял вверх биту, а из-за офицерского стола начали подниматься офицеры и выкрикивать приказы своим подразделениям выходить на построение. Осталось 3 бака с пюре. – Наряд, взяли баки и за мной, - сказал старший прапорщик. – Ну, мне что, приказ дважды повторить? Сынки, если мне придется еще раз это сказать, домой вы вернетесь в цинке. Деваться некуда, те кто были, рядом крикнули и вызвали еще нескольких солдат для помощи.

 После ночной чистки картошки и сбора холодной воды в цехе приготовления пищи зимний холодный и туманный рассвет показался освобождением. Теперь все будет легче и наладится. Баки для переноски были не удобными. Ручки находились ближе к горловине бака, а не к краям и были короткими, поэтому те, кто их несли, постоянно ударялись ногами об их края. Подошли к мусорке. – Выливайте все, - сказал Ирод. Солдаты застыли в нерешительности и поглядывали друг на друга, жалко все-таки еду. – Что за задержка, малохольные? Говорить что-то Ироду было страшно, поэтому начали открывать баки и выливать полужидкую пюрешку туда же где уже были очистки с нее. Неподалеку с мусоркой был пункт мытья посуды, где сейчас мыли холодной водой солдаты. Во всяком случае те, кому было зачем мыть. После скромного завтрака картина уничтожения пищи вызвала у них ярость. Некоторые побежали к тем, кто выливал еду и яростно орали на них. Путь им преградил прапорщик с битой. – Вы что, голодные, недоноски? Давайте, подходите, кто будет лакать с помойки – не трону. Кто пришел поорать – подходите, битой помогу орать громче. Ор стих, толпа остановилась и застыла, только широко открытые глаза солдат метали молнии и пар изо ртов выдавали гнев, ярость и недоумение. Но все это было старшему прапорщику нипочем. – Суки, в казарму не возвращайтесь! - крикнул солдатам из наряда Форов Юрка и тут же получил битой в живот. Юрка отскочил и скривился в гримасе ненависти. – А теперь точно всем вам хана, - сказал он. Солдаты развернулись и побрели к мойке, матерясь и проклиная все и вся на свете.

 Старший прапорщик повернулся. -  Все, выливайте. После такого противостояния прапорщика толпе солдат противиться ему никто не посмел, и картошка полилась в грязную ледяную жижу помойки.

 По возвращении из наряда по столовой, Кукс, Богдан и Мишка снова попали в наряд. На этот раз по дивизиону, дневальными в наказание от старшины Алексея Нештипоренко, Нештяка за то, что не дали еды Димону для него. На тумбочке у Нештяка стоял котелок Соколова со сливочным маслом, взбитым с сахаром – солдатское лакомство. Вот как Леха перевелся и почему не садился все оставшийся наряд. Задница болела от ударов табуреткой при ритуале перевода.  В кружке еще была немного водки. Где ее Сокол достал было не понятно, но учитывая сколько пропало масла, догадка была. Димку Пивоварова больше никто не видел, потом объявили, что он сбежал и подался в бега. Димка не выдержал издевательств Нештяка, бессонницы и избиений. Не получив второго черпака пюре, он отдал Нештяку свою и проболтался ему, за что и получил ботинком в живот. После этого Димки не стало. Он обрек себя на жизнь в бегах или от 3 до 5 лет дисциплинарного батальона, где как говорили еще хуже, чем в боевой части. Так закончился "священный долг" для одного из сынов государства

© Dmytro Kirichenko

26.12.2021

Привет, пап

 

Вступление

Это письмо я написал спустя годы после твоей смерти.
Не чтобы пожаловаться или что-то доказать. Просто хотел сказать то, что тогда не смог — когда было время.
Война сделала память громче. Она вытащила из тишины всё, что не сказано. И если уж писать — то прямо.

Я возился по дому и вдруг вспомнил кое-что из детства. Про нас.

Ты всегда ходил быстро, а я бежал следом, спотыкаясь и плача. А ты смеялся и подбадривал.
Перед сном я просил рассказать, как устроен самолёт или ракета для полетов в космос. Ты ложился рядом, начинал объяснять — и засыпал на полуслове. Я будил тебя, чтобы дослушать. Уже не помню, что именно ты рассказывал, но помню свет лампы, твой голос и то чувство, что рядом отец.
Спасибо тебе за это. Мне сорок девять, и я до сих пор благодарен.

Ты много читал. И я научился. Помню, как книги лежали у тебя стопками на подоконнике, раскрытые на середине. Я часто видел тебя читающим, и, наверное, именно тогда во мне что-то сформировалось. Теперь читаю сам. И пишу. Из книг я собирал свою картину мира — иногда схожую с твоей, иногда чужую.
Но мне всё равно нравилось приезжать к тебе на работу: запах металла, лязг конвейеров, лестницы, катание на гусеничном тракторе по терриконам и голоса твоих друзей. Я приводил туда и своих — гордился, что мой отец работает на шахте.

Да, я помню, что ты умер.
И знаю, что сейчас ты не слышишь этих слов.
Наверное, я должен был сказать всё раньше — не через раздражение взрослого сына, а прямо, пока ещё можно было. Во мне жили и любовь, и разочарование.

Ты пил. И это я тоже помню.
Ты не ругался, не бил нас — просто растворялся. Становился вялым, чужим, напевал под окном «А ты опять сегодня не пришла…». Ты был — и тебя не было.
Ты открыл мне мир науки, техники и литературы, но сам как будто исчез.
Я просыпался от ваших с мамой ссор и не понимал, зачем вы делали это рядом со спящим ребёнком.

---

Ты научил меня быстро ходить.
И в тот день это пригодилось.

Мы шли переоформлять твою пенсию в другой банк.
Военные уже были не на экране — они вошли в город. Мы прошли по Корабельной улице, свернули на Товарную, потом к Артёма. Было утро, рынок шумел, солнце светило. Мир ещё делал вид, что живёт по-старому.
А потом — автоматная очередь. Паника.
Бородатый с гранатами на ремне кричал, чтобы все разбегались: «Скоро будут украинские танки!»
Он говорил уверенно, но я знал — танки туда не пройдут. Я видел эти блокпосты, бетон, технику. До них километры. Никакого боя, ни шума, ни авиации. Это невозможно.
Только обычное летнее утро, где у людей ещё были планы.

Спорить со стреляющим — бесполезно. Мы пошли домой.
Пересекли железнодорожные пути, вышли снова на Корабельную.
И тогда я услышал вой — те самые свистящие огненные шары. Стреляли со стороны Весёлого и Песков. Первый упал во двор знакомых, повредил газовую трубу. Второй шёл к нам.
Я торопил тебя.
Ты не хотел идти быстрее. Ох уж мне эта стариковская бравада!
А потом снаряд взорвался в тридцати метрах, и ты побежал.

Вот где пригодилась твоя быстрая ходьба.
Теперь я сам хожу быстро, даже слишком — будто всё ещё убегаю из того дня.

Мы бежали, пока не стало тихо.
Мне не было страшно — только ясно. Артиллерист внутри понимал, что обстрел хаотичный, не прицельный. Это была не война за позицию — это была стрельба по сознанию.
Цель — страх. Паника.
Чтобы люди чувствовали себя мишенями даже там, где некому стрелять.

Ты прожил после этого ещё пять лет.
Выдержал обстрелы, перебои с едой, холод.
Дом почти не пострадал: только несколько осколков в бетон и выбитое окно.
Ты держался. Но потом стал пить сильнее.
Я злился, кричал, уговаривал — всё впустую.
Младший брат наливал тебе, и вы медленно умирали вдвоём.
Дом убил он, но вину я тоже делю с собой.
Я должен был сдержать раздражение, быть рядом и мягче.
Больше любви, меньше упрёков — и, может, всё пошло бы иначе.

Ты ушёл тихо.
А я теперь живу с тем, чему ты меня научил: не падать духом, идти быстро, думать ясно, даже когда вокруг хаос.
И всё равно — не успел сказать тебе главного.

Пап, я люблю тебя.

«Мы всегда говорим с теми, кого уже нет.
Просто иногда — чуть громче».
                                                            Харуки Мураками

Парад одного героя

 

Парад одного героя

 За дверями каптерки слышалось несколько голосов. Смех и живое обсуждение. Казалось, что если постучаться, то разрушится какая-то уютная дружеская встреча. Но постучатся было нужно – чтобы наконец уйти за ворота надо было забрать военный билет у командира роты. Увольнительные 157,20 грн. уже были получены, и первая банка сгущенки с голодухи уже были выпиты прямо у магазинчика. Заходить с ними в казарму было глупо. Богдан постучался и открыл дверь.

- Товарищ старший лейтенант, разрешите. – Керя, дверь закрыл и свалил, быстро! – вместо офицера крикнул Леха Соколовский, сержант, свисая над старшим лейтенантом. Одна его рука обнимала старлея за плечи, в другой он держал бутылку распутинки и наливал тому в кружку. На столе лежали новые только как пару месяцев ходящие в обиходе гривны, какой-то журнал с девчонками и несколько военных билетов. Ротный накрыл деньги журналом. Смех дембелей затих, все смотрели на вошедшего – Керя, ты вообще страх потерял, скрылся! – Офицер смутился и как бы извиняясь не понятно перед кем жестом пригласил положить билет на стол. – Выйду – урою. Выражением лица Сокол, видимо, старался придать угрозе убедительность.

 Богдан закрыл за собой дверь и повернулся к двери по направлению к выходу из казармы, так сильно хотелось уже оказаться на остановке троллейбуса, идущего на вокзал. Поезд уже через 4 часа, в 23:45. – У нас лучшая служба – послышался голос Сокола. – Пока лохи с врагами стреляются мы в землянке сидим. Жрать захотелось – пошли ночью в село, взяли мешок картошки, сала и телку. Жаришь картоху, жаришь телку. Главное не вместе! - хохотнул сержант. Вслед начали ржать остальные. – А если деревня наша, - послышался чей-то голос. Так мы же на войне, какая разница. Кто там на войне разбираться будет, - точно, - поддержали побратима остальные. Богдан повернулся и уставился на дверь, будто желая сквозь нее увидеть выражение лица сержанта - командира своего отделения.  Стало невыносимо тошно, и Богдан вышел на крыльцо.

 Богдан стоял на крыльце казармы уже в гражданской одежде и впервые за долгое время курил нормальную сигарету. Еще чуть-чуть и больше не будет ни строевого шага, ни подъемов по тревоге со шнуровкой ботинок на бегу, ни Алексея со своим солдафонством, ни долбанных берцев, которые за полтора года оставили несколько шрамов на ногах и, кажется, в самом сердце.  – Солдатик, а ты чего не рядом, я что бегать за тобой буду? – Виноват, товарищ старший лейтенант. -  А ты чего, парадную форму себе ни купил? – спросил офицер, улыбаясь во весь рот. – Смотрю, уже в гражданке... Что так? – Сокол напряг всех молодых с нового призыва чтобы те ему на парадку денег насшибали, те неделю в самоволку бегали чтобы он спать ночами давал, не дубасил. Еще и на звание хватило. Можно уволиться в хорошем звании, потом командовать будешь. Богдан молчал. -  Да ладно, теперь можешь говорить как есть, я тебе больше не начальник. – Теперь они мечтают его убить. Как с ними потом в бой идти, Юрий Николаевич? Как довериться тем, над кем так издевался вчера? Что если бы нас в Югославию или в Сомали отправили? А как людям в глаза смотреть в купленной на деньги ограбленных гражданских парадной форме? – А вы я смотрю, философ, Богдан. Вас, кажется, так зовут? - Верно, ответил Богдан. – Весь этот балаган только на полтора года, только по эту сторону забора. Настоящая жизнь там, за ним. Там, где троллейбусы, родные и соседи.  - Это, - Богдан указал головой на казарму – временно. Разве стоит ради этого временного становиться таким как Сокол? Бывший командир молчал. -Ждите здесь, я сейчас вернусь. Через пару минут вернулся и выпрямившись на караул отдал Богдану честь и протянул военный билет. Богдан оторопел – офицер не отдает честь нижестоящему, только в ответ, но не первый, тем более одетому не по форме. Богдан на автомате вскинулся и тоже отдал честь, взял билет и сунул его во внутренний карман осенней куртки. Юрий Николаевич протянул ему руку – Богдан снова удивился, но руку протянул, и они пожали друг другу руки. Командир все еще молча открыл дверь казармы и исчез внутри. Теперь Богдана ничто не держало в армии, и он пошел, не оглядываясь на КПП. Оглядывать напоследок и запоминать ничего не хотелось.

 Поезд перенесли на сутки, и Богдан сидел в зале ожидания вокзала думая, как скоротать это время. Досадно было. Вдруг в дверь вошел солдат в парадной форме. Форма была старого советского образца, видимо начальник склада не захотел Соколу продавать современную камуфляжную. И поделом ему. На старшине ДШБ был голубой натовский берет «капля», купленный в военторге, аксельбанты из краденных со склада парашютных строп, и прыжковые берцы, достать которые могли только офицеры. Парадные брюки под туфли, заправленные в высокие ботинки, нелепо смотрелись с берцами, где вместо черных шнурков были белые опять же краденные стропы. Старшина запаса Алексей Соколовский, гордо подняв подбородок чеканя, строевым шагом громко пошел к кассе. От топота некоторые полуночные пассажиры проснулись и придя в себя с восторгом любовались десантником, шагающим как на параде, да еще и в парадной форме. Все взгляды были устремлены на этот парад одного человека. Он подошел к кассе миновав очередь и очередь в изумлении от увиденного и из уважения к герою отодвинулась. Леха оглянулся и оглядел зал. Было видно как он наслаждался моментом. Богдану стало стыдно от такой демонстрации и того, что стояло за этой парадной формой, и он, сидя во втором ряду порадовался что сидит не в первом, так он бы попал на глаза бравому защитнику. Не хотелось, чтобы кто-то увидел, что они знакомы. Алексей, взяв билет направился к кафетерию уже без строевого шага и мужички доедавшие холодные вокзальные пирожки уступили ему место, а Леша заказал буфетчице по соточке Смирновской для них. Мужички заулыбались и начали тянуть руки для рукопожатия в знак уважения. Больше не хотелось видеть эту картину и Богдан, медленно подняв воротник и наклонив подбородок к груди пошел на улицу искать, где можно следующие сутки дожидаться своего поезда, лишь бы не с героем защитником в одном помещении. Выйдя на улицу, закурил и достал военный билет. В строке «Воинское звание» стояло: Рядовой.

Dmytro Kirichenko ©

Жизнь, как праздник

 

Жизнь, как праздник

А что вообще такое "праздник"? Календарная дата обязательного государственного, профессионального или религиозного празднования? Или состояние души, то, что влияет на наше настроение своим значением, важностью лично для нас? Настроение от идеи, значения события или достижения в нашей жизни, а не надпись в календаре? Встреча с родными или друзьями, потому что рады им, а не надписи в календаре? Конечно, и в календаре есть такие подписи, от которых нам тепло и торжественно. То, от чего у нас внутри подступает к горлу. Чаще всего это то, что опять же важно лично для нас. То, в чем мы принимали участие, то, что определяет нашу жизнь сейчас и в будущем. Но тогда праздников становится как-то меньше. С такими размышлениями Богдан вышел в субботу утром из подъезда в ближайший АТБ.

- С праздничком, - послышался голос справа. Богдан повернул голову на звук голоса. Там чуть пошатываясь, стоял дядя Вова из 2-го подъезда. В голове мгновенно оказался рой мыслей: какой праздник?! Вроде только что в календаре ставил заметку на завтра – праздника сегодня видно не было.

- А что за праздник? Решился спросить Богдан сквозь смущение. Как будто дядя Вова застукал за чем-то постыдным.

- Да святая там какая-то, - ответил сосед. - Кто его знает… Богдан замер в легком ступоре. Рой вернулся. – А что означает этот праздник, или что сделала эта святая? – попытался просветиться у поздравившего Богдан.

- Да ну его, этот праздник с той святой. Не знаю я. Жена сказала всех поздравлять, я и поздравляю, - выговорил дядя Вова, пожав плечами и выкатив нижнюю губу. Ни рой, ни дядя Вова не помогли понять или вспомнить что за праздник и что за святая женщина сегодня остается без почитания. Богдан очнулся от секундного погружения в мысли и решил поблагодарить соседа за внимание и поздравления, однако дядя Вова с мутным и невеселым взглядом уже развернулся и пошатываясь брел в дальше. Кажется, на этом праздник соседа закончился. Богдан немного посмотрел ему в след: ведь тихий и безобидный человек. Всегда выбрит и почти всегда опрятно одет. Не сильно стар, лет где-то около 60, но часто изрядно пьян с самого утра. Иногда утром собираясь на работу, Богдан видит дядю Вову сидящим на импровизированной лавочке напротив дома – поставленной между стволами деревьев доской, уже шатающимся, сосредоточенном где-то на очень чем-то далеком взгляде. Или лежащим кверху ногами за той же лавкой. Досадно видеть человека в таком состоянии.

 Богдан обогнул дом, стоящий напротив его дома, и направился к мусорным бакам рассортировать пластик от стекла. Управившись, вернулся через дорогу к дому, мимо которого шла дорожка в нужном направлении и собрался взять разгон для быстрой ходьбы.

 - С праздником, - снова услышал Богдан, но на этот раз женский голос. На лавочке около подъезда сидела соседка Олеся лет сорока. Богдан поблагодарил. Все же интересно, что за праздник. – Спасибо большое, а что сегодня за праздник? – Ну, церковный, вы что не знаете? - Нет, поэтому и хочу узнать у того, кто знает. Дядя Вова сказал, что в честь какой-то святой, но он не знает какой. - Я тоже не знаю, - ответила Олеся, - но делать сегодня ничего нельзя и праздновать нужно. – Хорошо, - попробовал играть Богдан на чужом поле. - А как зовут эту святую женщину? Как праздновать? Что она сделала, расскажите? Интересно ведь узнать. – Да я не фанатка чтобы так глубоко копать, - ответила Олеся. Кажется, второй раз за 5 минут Богдан почувствовал себя пристыженным. Однако на этот раз еще и безосновательно. Получается, что те, кто празднует, или скорее, отмечает этот праздник ничего о нем не знают. Богдан попробовал подсказать Олесе чтобы как-то сгладить неловкость в утренней встрече, - может богородицы какой-то, или мученицы, о которой в Библии говорится? Олесю это стало раздражать. – Что вы пристали ко мне, не знаю я. Это сектанты всякие там Библию читают да другим навязывают. А я нормальный верующий человек, просто верую и все, отстаньте от меня, нехристь. Если мне надо что, то я сама в храм к батюшке пойду спросить. Кажется она не ходила, - подумал Богдан. Разговор не задался. Да еще и на грубость нарвался, пытаясь узнать о празднике человека. Богдан посмотрел за Олесю, там через дорогу недалеко от мусорных баков стоял небольшой деревянный храм. Да, - подумал Богдан, храм рядом, Библия есть или в каждом доме на полке, или в Интернете доступна на стольких языках и в стольких переводах как никогда раньше. Да и Инквизиции давно уже нет, никто за чтение Библии на кострах уже не сжигает, во всяком случае буквально. Есть те, кто просто верит и ничего не знает о своей вере или религии, и есть те кто хочет знать о Боге, его качествах, замыслах и будущем. Если такого желания нет, то и стоящий рядом храм бесполезен и Библия - для сектантов. Что-то не праздничный день какой-то…

 Вернувшись домой, Богдан первым делом спросил жену, Веронику о том, кто из святых женщин в Библии ей ближе всех. Чей пример на нее больше всего повлиял. Вероника, разрываясь между кормлением сына и разборкой продуктов остановилась и задумалась. – А что такое? С чего такой неожиданный вопрос? – Соседи поздравляют с праздником в честь какой-то святой, но никто не рассказал, что к чему. Я и подумал, что праздничнее было бы если бы люди знали о примере Библейских персонажей. Тех, о ком можно прочитать, над делами кого можно поразмышлять, взять пример. Или утешиться в чем-то. А то знают всех персонажей Марвел, Игры престолов и турецких сериалов, а вот когда заходит речь о святых из Библии все, конец беседы. Конечно, если ты не христианин, например атеист или буддист, то все понятно – не обязан. Но люди называют себя христианами, отмечают праздник в честь какого-то святого и ничего о нем или ней не знают, даже имя не всегда. - Ты за сериалы поаккуратнее, - улыбаясь прищурилась жена, - а то вечером будешь свои книги читать, а я останусь наедине с теперь уже моим сериальчиком. – Так это же я для примера, - почуяв угрозу расплылся в улыбке Богдан. – Ну, если так по-быстрому, то это Руфь. – подумав еще пару секунд, - и Есфирь. Богдан услышал первые ноты аромата праздника. Вот он, начинается с этого места. Места, где его ценности и интересы сливались с ее, главной женщиной его жизни. – Почему они? – продолжил Богдан, разуваясь и снимая кроссовки в прихожей. – Ну, во-первых, она подружилась со своей свекровью, это, к сожалению, бывает редко у несовершенных людей. Во-вторых, вера, которую Руфь проявила на деле, служит хорошим примером для тех, кому в эти экономически трудные времена нелегко зарабатывать на жизнь. Руфь не считала, что другие ей чем-то обязаны, и была благодарна за любую помощь. Она не стыдилась тяжело трудиться, чтобы позаботиться о дорогом ей человеке - свекрови, хотя ее работа была малопочетной. Она с признательностью последовала мудрому совету о том, где и с кем ей было бы лучше работать. Ну и она никогда не забывала, у кого может найти надежную защиту — у своего могущественного Отца, Иеговы Бога, хотя она была не израильтянкой а моавитянкой. Если мы, как Руфь, проявляем любовь и смирение и усердно трудимся и ценим помощь других, наш пример тоже может стать для кого-то ободрением. – Вау, вот это «по-быстрому», - восхитился Богдан. Да, вот и праздник. – А Есфирь почему? Сейчас, добавлю сосиску Дарию. Настроение Богдана пошло в гору. Да, с Вероникой праздник веры гарантирован. Хорошо, что она все это знает, с ней это можно обсудить и это влияет на ее жизнь. Что это не «просто вера» - вера без знаний и дел веры. – так что там с Есфирью?

 - Несмотря на красивую внешность, - Вероника присела и как бы вспоминая старую знакомую, продолжила отхлебывая чай с лавандой и тимьяном, - она была скромной и покорной. Выйдя замуж, она относилась к мужу, царю Артаксерксу, с глубоким уважением, в отличие от его прежней жены Астинь. Есфирь также уважала своего старшего двоюродного брата, Мардохея, и слушалась его, даже когда стала царицей. Но она не была слабовольной! Она смело обличила Амана, могущественного и безжалостного человека, который хотел истребить иудеев. Она при всем этом смогла что-то сделать значительное, спасти столько людей.

 День был спасен от неудачного утра. Богдан снова вспомнил тот образ что впечатлил его еще в юности. Он уже и не помнил, что это был за роман Кинга, но этот образ преследовал его всю жизнь. И вот теперь, вот уже 15 лет что они женаты с Вероникой, он празднует жизнь с той, которая оживила этот образ в себе. В том романе описывалось как молодая, а может и не очень, семейная пара, живя не богато, жили душа в душу. Один из них сидел, поджав ноги в кресле, а другой читал какую-нибудь книгу вслух. Читающий иногда останавливался, задумывался над прочитанным, а другой понимал, что чтец сейчас в ином мире и они вместе обсуждали прочитанное. Так было и у Богдана с Вероникой. Иногда буквально, иногда в том же духе, но постоянно, все 15 лет. Когда-то Богдан все это представлял себе это, сейчас как будто сам персонаж того романа. Так сбываются мечты. Разве такая жизнь не праздник?

Засыпая, обняв жену, Богдан, прижимаясь к ее теплому телу, чувствовал покой и удовлетворенность. День сложился. Днем в жене нашел отклик его души, вечером в Зуме шутили и играли с друзьями. Карантинные ограничения, конечно, притупляют вкус такого общения, как если бы сосать конфету через бумажку, но бумажка рано или поздно рассасывается и остается только сама конфета. Так и с видео встречами с друзьями. Сначала неловко, а потом входишь во вкус. Миша, конечно, тот еще юморист. Никто не остался равнодушным к его юмору, все заливались смехом.

 

Богдан засыпал, уютно уткнувшись лбом в спину жены, с улыбкой от впечатлений и

умиротворенный, в гармонии. В гармонии с самим собой, с женой, друзьями и, кажется, со всем миром. Такая жизнь – как праздник. В голове начали плыть образы: шум листвы, гибкие ивы, медленно и величаво текущая река с проплывающим по ней двухэтажным плотом, где на втором этаже в палатке сидел медвежонок в строительной каске и махал ему рукой. Богдан шел к нему по воде и во сне же удивлялся как такое возможно. Вот он сидит с медвежонком в палатке, смотрят на берег, где друзья из Зума машут им руками, едят сгущенку и плывут вдаль, вдаль…